Сегодня небо все же вернуло себе свой привычный цвет и выглядело вполне доброжелательно. Слишком яркое для моих глаз солнце сопровождало меня весь мой путь. Когда из поля зрения пропадали немногочисленные прохожие, за которыми я наблюдал, я начинал говорить с Солнцем, вспоминая строчки Маяковского о пылающем в сто сорок солнц закате. Солнцу, похоже очень нравилось это слушать и оно начинало светить еще ярче, и даже подпекать, будто швыряя в меня, как копья, свои лучи и тепловые волны. Мне это было не нужно, и от того я замолчал.
Солнце нашло себе нового оратора и быстро переключилось, спрятавшись за громадным облаком, выступающем, вероятно, в роли ширмы.
Безлюдность меня не угнетала, я к ней привык. В этом забытом городке всегда было мало людей. А прохожие как раз-таки и были проекциями, создаваемые зеркалами. Очень часто мне казалось, что либо я прохожу сквозь них, либо они сквозь меня. И когда путаница становилась слишком сложной, я задавался очередным вопросом сомнения: может они и не проекция, и проекция здесь лишь я? Ответить всегда было сложно. С одной стороны для них пуст я, а мой вид лишь давал им лишний повод подтвердить это; с другой стороны были пустыми они; с третьей стороны пустыми были мы все, такие разные, но чертовски, почти до дикости одинаковые. В такие моменты я улетал далеко за пределы улицы, по которой шагал. Нет, не в космос, скорее под ближайший люк, к темноте и сырости. Потому что в такие моменты я, как маленькая крыска без сородичей боялся больших человеческих ног, и мне нужно было быстро спрятаться от опасности.
Поскольку лишних прохожих на пути не попадалось, я все же сумел сегодня обойтись без этого вопроса и просто шел вперед, гадая, когда же старый асфальт включит свою ворчливость и наорет на меня за то, что я как невоспитанное существо грубо топчу его лицо. Но этого все не происходило.
В голове звучал очередной вальс, Bossenbroek - Rest. Ни один вальс никогда не вязался с моим внешним видом и от того каждый вальс, когда-либо мною прослушанный, нравился мне еще больше.
Вальс зародился где-то то ли в Германии, то ли в Австрии, хотя впервые популярным стал все же в Вене, так что я остановлюсь на Австрии. Мне не очень нравится Вена, потому что ее звучание и написание близко к вине, а Австрия лично для меня ассоциируется с аварией. И поразмышляв об этом буквально с полминуты, я решил думать о Венеции.
Венеция - город на воде. Самая большая, населенная людьми, дверь в потусторонний мир. Там с завидной постоянностью передвигаешься по своему собственному я, или очень близко к нему. Оно как бы путешествует с тобой рука об руку, медленно вытягивая из тебя жизненную энергию. Вода - почти синоним зеркала, и если зеркало имеет свойство разбиваться, то вода скорее становится невероятно неровной и в такие моменты весело покачивает твою реальность из стороны в сторону. Если зеркала со временем просто отказываются возвратить тебе твоё лицо, и в определенный момент ты вместо себя видишь лишь силуэт в одежде, порожденный постепенным вычитанием, то вода, пожалуй, выступает в роли не такого тихого ловца. Она предпочитает играть с жертвой, не просто забирая и размывая проекционные очертания некого я, а изменяя его до, порой, кошмарной неузнаваемости и непригодности, и если зеркало молчит, то вода глумиться, разливая шум волн в твои уши.
Говоря о звуках воды, мне невольно представляется дождь. И, собственно, именно в тот момент, когда я начал думать о Венеции, грянул гром и полил дождь. Солнце лениво завернулось в одну из туч, решив вздремнуть, чем, безусловно, огорчило немногочисленных прохожих. Я мысленно послал светилу thanks и замедлил шаг.
Теперь дорожной укладке, то есть асфальту и в частности каменным тропинкам, отходившим от тротуаров и дорог, было совсем не сладко. Под своей ногой я услышал хруст, до этого расползающегося под теплом, льда. Я посмотрел вниз и тут же, как говорят многие мои знакомые, театрально и до неприличия недовольно закатил глаза. Я не заметил, когда у меня появилась привычка закатывать глаза и от того не помню, как давно она у меня. Зато я прекрасно знаю, что это раздражает. Даже меня самого. И от того только забавнее каждый раз наблюдать со стороны не только реакцию смотрящего, но и исполняющего - меня самого.
Постепенно вся дорога стала сплошным зеркалом. Я шел нога в ногу со своим я из другого мира и все гадал, как скоро стану растворяться в луже, словно рисунок, сделанный мелом. Идти становилось все сложнее, либо от усталости, либо от того, что меня втягивало в себя болото грязи, по которому я шагал. Вот кого-кого, а грязь, больше похожую на живой и прожорливый сгусток гуталина, нельзя было напугать тяжелой подошвой моей обуви. Я бы даже сказал, что гуталиновой грязи было весело и она с ехидным чавканьем отпускала из своих объятий мои ноги. А вот сами сапоги, подошва, испытывали особую, тошнотворную неприязнь к происходящему и желали скорее оказаться в месте посуше и почище.
Теперь дорожной укладке, то есть асфальту и в частности каменным тропинкам, отходившим от тротуаров и дорог, было совсем не сладко. Под своей ногой я услышал хруст, до этого расползающегося под теплом, льда. Я посмотрел вниз и тут же, как говорят многие мои знакомые, театрально и до неприличия недовольно закатил глаза. Я не заметил, когда у меня появилась привычка закатывать глаза и от того не помню, как давно она у меня. Зато я прекрасно знаю, что это раздражает. Даже меня самого. И от того только забавнее каждый раз наблюдать со стороны не только реакцию смотрящего, но и исполняющего - меня самого.
Постепенно вся дорога стала сплошным зеркалом. Я шел нога в ногу со своим я из другого мира и все гадал, как скоро стану растворяться в луже, словно рисунок, сделанный мелом. Идти становилось все сложнее, либо от усталости, либо от того, что меня втягивало в себя болото грязи, по которому я шагал. Вот кого-кого, а грязь, больше похожую на живой и прожорливый сгусток гуталина, нельзя было напугать тяжелой подошвой моей обуви. Я бы даже сказал, что гуталиновой грязи было весело и она с ехидным чавканьем отпускала из своих объятий мои ноги. А вот сами сапоги, подошва, испытывали особую, тошнотворную неприязнь к происходящему и желали скорее оказаться в месте посуше и почище.
Так мое путешествие продолжалось до тех пор, пока я, из-за своей врожденной и неизлечимой невнимательности, и некоторой задумчивости не свалился, в очередной раз, в зеркальную бездну лужи. Я быстро растворился в темноте и окончательно потерял ориентир своего движения. Теперь оставалось лишь придумать еще один план по вызволению остатков своего я обратно на поверхность, в свой мир.
