Температура не спадала третий день. Проснувшись, я сразу
почувствовал огонь, бушующий внутри меня. Холодный пот жирными противными
каплями застилал глаза, пропитывая постельное бельё, бесформенно скомканное
подо мной. В комнате воняло вчерашней попойкой. Я прокашлялся и потянул за
конец пододеяльника, чтобы вытереть лицо. На белой ткани остались следы крови:
две алые линии, напоминающие кокаиновые дорожки.

  «Я ведь завязал десять лет назад. Почему же в последнее время меня всё чаще посещают мысли о наркотиках?» - поднимаясь с дивана, размышлял я. - «Может, для того, чтобы забыть этот кошмар? Подчинить себя ещё более страшному недугу, чтобы всё остальное показалось пустяком? Ведь когда ты «на дозе», существует только одна проблема».
Вода в душе долго нагревалась, а я стоял под тяжёлыми каплями, смотря на секунды, текущие в никуда, и чувствовал, как моё тело холодным лезвием пронзает озноб. Я хотел помыться, но руки не слушались, хотел почистить зубы, но меня стошнило. Решив, что с меня хватит, я вышел из ванной и кинул мимолётный взгляд на кусок разбитого зеркала, кое-как прикреплённый к двери предыдущим владельцем квартиры. По ту сторону стояла развалина: опущенные плечи, пожелтевшая, обтягивающая кости кожа, на которой и спустя десять лет можно разглядеть следы от уколов. Моё лицо покрыли морщины, а пустой взгляд бледно-голубых глаз, смотрящих из глубоких тёмных глазниц, потерял всякий блеск, пугая тех, кому довелось его увидеть.
«А когда-то при виде меня девушки теряли дар речи», - улыбнувшись, подумал я и почесал подбородок. - «Надо побриться».
Квартира напоминала хлев: повсюду были разбросаны пустые бутылки и пепельницы, до отказа забитые окурками, пеплом и мусором. Недоеденная еда плесневела в грязной посуде. Я раздвинул шторы, открыл окно и закурил. Смрад из помещения понемногу просачивался наружу, внося свою лепту в аромат спального района. Во дворе играли дети, радуясь солнцу, а их мамаши расположились на лавочках неподалёку, обсуждая свежие сплетни. На деревьях пели птицы, воздух по меркам города был свеж и приятен. След от самолёта, расколовший небо на две половины, словно меловая линия между поссорившимися детьми, разозлил меня, напомнив, что я мог бы сейчас находиться совсем в другом месте, уехав к родителям, когда они звали меня. Какого чёрта я остался в этом глупом городе? Что мне здесь надо? Ведь знал, что кроме пьянства и прожигания жизни, здесь ничего хорошего не будет. А мог бы завтра с отцом и братом праздновать День пограничника. И температура… Третий день жар держит меня за горло. Вспомнив об этом, я потянулся за градусником, который лежал тут же, на подоконнике. Сунув его подмышку, я вернулся в квартиру и, поставив чайник на плиту, сел на табуретку, стоящую у стола. Наводить порядок не хотелось, да и не было на это сил. Открыв холодильник, я обнаружил початую бутылку джина.
«Вот это удача», - сложилось у меня в голове.
Все попытки найти чистый стакан провалились. Я пристально осмотрел комнату, и мой взгляд зацепился за старый сервант, в котором стоял чайный сервиз и пиалы.
«По крайней мере, они чистые», - подумал я, открывая бутылку. Льда не оказалось, потому, подавляя рвотный рефлекс, пришлось силой проталкивать пойло внутрь. Сделав пару глотков, я вспомнил про градусник и достал его, совсем не удивившись знакомым цифрам – 38,9.
«Может, после спиртного полегчает», - успокаивал я себя.
Джин поступал в кровь, с огромной скоростью пробегал по венам и трансформировался в допамин, выстреливая в «центр удовольствий» - небольшой мостик между двумя полушариями. На какой-то момент стало лучше. Я знал, что это ненадолго. Надо покинуть это место, выйти на улицу, сходить позавтракать, не думать о водке и наркоте, забыться, отвлечься, побыть человеком… хоть немного. Да, точно, ещё надо позвонить ей.
Шаг. Ещё один. Ещё. Я иду к чёрному монолиту здания, разрезающему картину города хищной улыбкой, уродуя имя всех больниц, словно отчаянный старающийся в приступе ненависти отомстить обидчикам глупец, который пародирует их, своим гротескным видом отгоняя даже падальщиков, выискивающих добычу. Буквы, ярко выделяющиеся на фоне каменной громадины, перекатывались друг над другом, расплывались и, наконец, собирались в цельную надпись. Мне казалось, что их танец запланирован самим миром, как неотложное свидетельство существования материи. Я собрал символы в кучу и прочитал знакомую надпись: "Lasciate ogni speranza voi ch'entrate". Сделав усилие, моему мозгу удалось отыскать перевод в глубинах памяти: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!».
«Действительно, врата ада», - проскочила мысль в мозгу.
Я достал фляжку с английским пойлом и, закрыв глаза, отхлебнул. Сквозь полусомкнутые веки, едва пропускающие солнечный свет, виднелись слова на табличке: «Инфекционная поликлиника № 3».
«Будем считать, что я выполнил твою просьбу: ты хотела, чтобы я сходил в больницу - я сходил!» – просочилась мысль в окутанное алкогольными парами сознание.
- Ты должен туда пойти! Слышишь? Обязан! Ради меня! – вновь возник перед глазами наш последний разговор. – Пожалуйста.
Эти слова разрезали мой слух, копировали друг друга и заставляли идти. Я представлял, как она смотрит на меня, желая помочь. Я видел, как в её глазах горит огонь самой страшной злости: от бессилия. Я вспомнил, как двигался по городу, разговаривая и смеясь в телефонную трубку, а потом сгибался пополам и кашлял кровью, чувствуя, как внутренности бастуют, а нервы, словно струны, извергают дикую мелодию боли. Мне сразу сказали, что я умру. Ещё тогда, десять лет назад, страшную правду не утаили, скрывая своё чувство превосходства за желанием помочь, рассказать, не удивлять. Он сидел передо мной, врач в пронзительно белом халате, и говорил, а его слова складывались в пазл, медленно провоцирующий смерть на рывок косы в мою сторону. Всего один удар прекратит моё мучение, растягивающее дни в мучительные миллениумы ожидания, на алтарь которых я положил свой разум.
Все вокруг полны жалости и сострадания. Гнусные лицемеры, надевающие маску улыбающегося человека, чтобы, чуть я пропаду из виду, брезгливо сорвать её с себя, опуститься на четвереньки, разрывая жертву зубами, когтями, выгрызая внутренности и пачкая белоснежную шерсть кровью. Собаки, выдающие себя за хозяев. Мне больно видеть их, больно слышать, больно ощущать. Ни один даже представить себе не может, какие мысли приносит мне рассвет, оповещающий о том, что мои мучения продлятся ещё сутки. Ещё двадцать четыре часа я буду жить, хрипло дыша, отравляя чистый воздух трупным ядом, который источает моя плоть, давно принявшая решение сгнить. Может, поэтому я и не поехал к маме. Может, поэтому я и остался здесь, подальше от родных, чтобы побыть одному со своими проблемами, чтобы родители не видели меня в таком состоянии. Я здесь, чтобы окончить свой путь в одиночестве. Да, так будет лучше для всех. И в данной ситуации эгоизм сыграет на моей стороне. Сегодня скелет с косой подобрался совсем близко: я слышу, как хрустят суставы, когда он переминается, ожидая нужного момента. Кажется, совсем скоро я наконец-то прекращу мучиться. Но сегодня я обещал ей. И дойду до конца!
Каждая ступень лестницы, ведущей в неизвестность, отдаётся во мне очередным воспоминанием, согревающим моё ледяное, зачерствевшее, ненавидящее всех сердце теплом, которое тут же пропадает навсегда, отдав последний импульс надежды. Я иду к дверям, словно на эшафот, где палач затачивает лезвие топора, которое всенепременно достигнет моей шеи, оборвав предсмертный крик ужаса. Я толкнул дверь, и жар, словно поджидая в засаде, окутал меня, заставив ужаснуться факту, что мне придётся провести в этой печи ни один час, чтобы узнать прекрасно известную мне новость.
Регистратура полна людей. Спешащих и ждущих, больных и здоровых, надеющихся и отчаявшихся, злых и добрых, наркоманов и спортсменов. Регистратура полна людей... Они снуют повсюду, перемещая себя в пространстве, и кривятся от сумм, которые требуются, чтобы чувствовать себя менее паршиво, чем вчера. Я пытаюсь нашарить хоть один проблеск добра в этом сумбурном переплетении злости, но натыкаюсь лишь на клетку, в которую загнали борзых, и они скалятся друг на друга, борясь за неведомый приз. Морщась от отвращения, задыхаясь в душном помещении, где пары пота заменили кислород, я жду, пока мне выдадут листок, на котором будет написано имя очередного судьи, любящего говорить людям, сколько времени им отведено.
Старая карга, сидящая по ту сторону окошка, подставив свою сморщенную кожу под поток воздуха из вентилятора, надменно смотрит на меня, нарочито долго ища нужную бумажку, посмеиваясь, когда её захватывает ощущение власти, которое, казалось бы, сочится из глаз ведьмы кровавыми слезами, застывая отвратительной маской гипертрофированного урода.
- Второй этаж. Кабинет двести сорок пять.
И вот я у подножья очередной "лестницы в небо". Глупая идеалистическая метафора, находящая свою истинность в исключительных случаях, когда человеку суждено подняться, понимая, что он уже не вернётся назад. Я знал, что мне не ступить на эти ступени вновь. Скорее всего, меня усыпят, как опасного зверя, чтобы изгнать ненависть, когтями вонзившуюся в мой мозг и заменяющей все мысли на одно чёткое слово: "Умри!".
Длинный коридор, сразу за пролётом, пуст. Существа, что толпятся внизу, огибают это отделение обречённых, ехидно посмеиваясь, когда кто-то заходит в кабинеты, на которых заботливо обозначен номер и фамилия твоего палача, умело орудующего чужими жизнями. Я рассматриваю позолоченные цифры, ища магическое сочетание, сказанное старухой, представшей предо мной умелой карикатурой на человека, которая была отделена от мира хрупкой условностью стены.
Моё последнее путешествие подошло к концу: я стою у последней границы - странной дверью, за которой тикают старые часы, отмеряя секунды, для меня потерявшие ценность. Хоть раз за свою жалкую жизнь я хочу почувствовать время так, как и все, принимая смерть, как данность, неизбежную формальность, своеобразную бюрократическую процедуру в рамках Биосферы.
Стоило повернуть ручку, толкнуть дверь, и мне в глаза ударил яркий свет дневного солнца, поднявшегося над серым городом, подчёркивая пары бензина и пыль, засоряющие наши глотки, забивающие ноздри. К горлу подступила тошнота, когда я увидел борова, сидящего в кресле, словно прокуратор-вершитель судеб. Его жирная кожа блестела, впитывая ультрафиолет, словно вата, поглощающая раствор героина, и каждая новая волна растекалась по его кровеносной системе, насыщая цвет вен, пульсирующих от наслаждения. Услышав щелчок замка, мужчина повернулся, изучая меня взглядом. На куске сала, которое он старательно выдавал за лицо, открылся порез, нанесённый неумелым тупым лезвием, из которого на секунду высунулся язык, похожий на алый кусок слизи. Сидящий был похож на Комодского варана в больничном халате. Его неумело повязанный галстук был заляпан жирными пятнами, а слова просачивались сквозь жёлтые зубы словно яд:
- Что-то случилось? Вы были в регистратуре? - с пренебрежением спросил он. - Сегодня воскресение: врачей нет, так что, чем могу помочь?
- Секунду, - перебил я и вышел за дверь, морщась от отвращения. «Хорошо, что ты оказалась со мной», - выпорхнула мысль, когда я подобрал с пола монтировку, ручка которой для удобства была аккуратно обмотана пластырем. Двери кабинета распахнулись второй раз, и я ощутил волну страха, который испытал «ящер», заметив оружие в моих руках. Удары были беспорядочны, но точны: руки сами владели ситуацией. Кровавые брызги яркими густыми пятнами раскрашивали кабинет, рисуя на стенах замысловатые узоры, которые, верно, могли быть проданы на аукционе, как творение искусства. Стоны врача заглушали звук ломающихся костей, вылетающих раздробленных зубов и лязг отскакивающего железа от тупой головы.
- Чем могу? Ты, сука, спрашиваешь, «чем можешь помочь?» Или какого хрена я припёрся сюда и испортил тебе выходной день? Я, наверное, очень обломал тебя? Да, урод? Несколько секунд «доктор» пытался оказывать сопротивление, прикрывая голову толстым журналом. Наконец, словно решив, что концерт стоит прекратить, он встал и поинтересовался, как ни в чём не бывало:
- Эй, парень, ты меня слышишь? С тобой всё в порядке?
- Да-да, нормально, - очнулся я. - Жалко, что…
- Чего жалко? - перебил он.
- Привиделось. Да забудьте, Вам это не понравится…
Врач протянул руку, требовательно смотря на карточку и направление, которые я зажал в руках, замерев и смотря на него, даже не пытаясь скрыть испуг, что прямо здесь он разорвёт меня и сожрёт, обливая кровью халат, давно пожелтевший от пота и жира. Пробежав глазами по строкам, мужчина ехидно улыбнулся, брызнув слюной на бумаги.
- Ну, что же Вы с вашими-то болячками так плохо к себе относитесь? Тридцать девять температура? Который день?
- Третий, - бросил я и закашлял.
- Скорее всего, у вас двухсторонняя пневмония и уже затянутая. Состояние критическое, следовательно, Вам просто необходимо пройти курс лечения.
Закончив «слушать» мои органы, он перекинул стетоскоп через голову, вальяжно развалился в кресле и стал писать, при этом тихо приговаривая:
- Вот что мы сделаем. Вы приходите завтра, сегодня всё равно только одна сестра в отделении, да и я сейчас тоже уйду, а вот завтра…
Я не дал ему закончить. Присев на край стола, понизил голос и спросил с сарказмом:
- А знаешь, что мне привиделось, когда я сюда вошёл?
- Ну, во-первых, мы с Вами на брудершафт не пили, поэтому держите свои эмоции при себе, - выдавил из себя доктор, почувствовав в моих словах скрытую угрозу.- А во-вторых…
- Ну да, ну да. Прости, что перебиваю. Ты же видел «моё дело». Это, мать его, «Записки мертвеца»! Ты что, хочешь, чтоб я сейчас отправился домой?! – почти сорвался на крик я, затем, встав, упёрся двумя руками о столешницу и сплюнул кровью на стол, в открытый журнал.
Врач мгновенно вскочил с места, опрокинув кресло, прикрывая лицо какой-то тетрадкой. Он трясся от ужаса и ненависти, лепеча:
- Простите, я… Я не это хотел сказать, Вы же взрослый человек. Вы должны понять. Я простой терапевт, подменяю на дежурстве вашего инфекциониста; мне через час уже домой; я не могу взять на себя ответственность, - канючил мужчина, всем своим видом показывая сочувствие или правда соболезнуя мне.
Затем он захлопнул журнал и, отодвинув его кончиками пальцев, словно в том, вместо кровавого плевка, находилась бактериологическая бомба, на самый край стола, расслабился, поняв, что я ему ничего не сделаю. Мне оставалось только отойти в другой конец кабинета и без сил повалиться на кушетку.
- Ответственность… вот в чём дело. Задницу свою прикрываешь?! Боишься, что сдохну?!
Я достал из кармана фляжку с остатками джина, посмотрел на доктора и, со словами «Буду жить!», запрокинул голову, ловя ртом каждую каплю. Тепло спиртного, уже в который раз за сегодня, обожгло внутренности. На секунду стало легче. Закуривая, я знал, что он меня не остановит: приговорённому к смерти палки не страшны. Доктор, нацарапав что-то в моей истории болезни, не поднимая взгляда, скороговоркой выпалил:
- Ну, вот и готово. Сейчас пройдёмте: посмотрим, куда Вас определить.
Врач вытянул одну руку, давая понять, что пора подниматься, при этом на его смущённом лице читалось, что он хочет поскорее от меня избавиться. Я затушил окурок в цветочном горшке, собрал все силы и, встав, покинул кабинет, чувствуя, пусть и маленькую, но победу. Мужчина мелкими шажками трусил за мной, приговаривая льстивым голосом:
- Сейчас у Вас возьмут кровь, поставят капельницу, чтобы сбить температуру, а завтра придёт главврач и скажет, что с Вами делать дальше.
Процедуры, растянувшиеся на долгое время, терзали меня острыми лезвиями скуки, раз за разом заставляя погружаться в самоанализ, выискивая новые недостатки в мусоре, который я высокомерно называл личностью. А потом мы вновь ходили по бесконечным коридорам, преследуя неведомые мне цели.
Сестра, которая распределяла больных, хищно улыбнулась, когда увидела диагноз и пробормотала что-то про пятую палату, сказав доктору, что он знает, где это. Мне казалось, что она уже видит, как я корчусь в агонии, изгибаясь от ужаса и страха. Махнув ей на прощание, врач повёл меня дальше, к коридору, в котором витал запах разлагающейся плоти, а на плечи давил груз чужих надежд, навечно похороненных в этих стенах.
Мы подошли к первой двери. Это был стеклянный бокс с «кормушкой» для подачи пищи. Там лежали двое. Мальчишка, лет двенадцати, который сидел на кровати и, не моргая, смотрел в окно. Уже позже через стену, на тихом часу, я слышал, как он звал маму, которая, верно, упорхнула в жизнь, позабыв в этой клетке парнишку, обречённого коротать своё существование в палате смертников, где его жизнь тает с безумной скоростью, освобождая ячейку общества для более удачливого индивидуума. Вторым оказался старик, мозг которого отказал, превратив беднягу в растение. И это существо агонизирующе хрипело, обставленное стенами техники, которая пищала, мигала и потрескивала, фиксируя и запоминая каждую секунду его угасающей жизни. Мне показалось, что он здесь, как подопытная крыса, с которой можно делать всё, что захочется, потому что она не может отказаться.
- Сколько лет деду? - спросил я.
- Девяносто четыре, - ответил доктор.
- Войну прошёл, а сейчас… - проронил я, с ненавистью посмотрев на "терапевта",
но тот лишь пожал плечами и опустил взгляд.
- Вы тут все педики латентные, - грубо, испытывая неподдельное омерзение, выдавил я. - Сидите здесь, как в зоне, только за зарплату.
- Да что вы говорите? – сарказматично протянул врач.
- Срок, говорю, отбываете хуже, чем больные эти. Их припёрло. Нужда, понимаешь? - я повернулся и посмотрел мужчине прямо в глаза. Он опасливо отскочил, но ничего не сказал. - А вы тут по собственной воле гниёте… насекомые. Нет, хуже насекомых.
К концу моей гневной тирады, мы подошли к следующей двери, ведущей в такой же двухместный бокс. Врач махнул рукой, указывая на него:
- Вот, располагайтесь. Сейчас подойдёт медсестра, чтобы взять анализы, - доктор облегчённо вздохнул, отделавшись от меня, и быстро пошёл по коридору назад, моля своих богов о том, чтобы я больше не попадался на его пути. Мне оставалось только усмехнуться ему в спину и покорно осмотреть предоставленные апартаменты: спартанская койка, мало уступающая по жёсткости полу, старая тумбочка и давно нестиранное полотенце - государство любит смертельно больных. Из удобств в «боксе» были только совмещённый санузел, да огромное окно во всю стену. Пожав плечами, я завалился на постель и стал смотреть в окно.
Время летело со скоростью «Сапсана», везущего людей из одного мегаполиса в другой, словно Харон, у которого только одна остановка. Вечер, мерно гасящий солнце, погружал в дремоту, словно бабушка, которая убаюкивала своим монотонным голосом, читая, возможно, уже совсем и не сказку, а историю болезни, полученную от очередного доктора, желающего заработать на пенсионерах. Мне всегда казалось, что её глаза высохли, лишившись слёз, которые она проливала каждый вечер, прикидывая, сколько еды у неё осталось на завтра. И в этот момент меня переполняла ненависть к тем тварям, что чёрными крыльями беззакония накрыли небо, отбрасывая тень на лица прохожих даже в столь яркий день, что свет выжигал глаза.
Мне хотелось спать... Меня посещали образы, утягивающие сознание в пучину бессознательного построения картин и историй, забавным образом перетекающих из одной в другую. Мои глаза смыкались, а мозг готовится к отдыху, посылая электрический импульс по нервам, которые старательно понижали температуру, замедляли сердцебиение и расслабляли тело, погружая меня в состояние, близкое к анабиозу. Когда я осознал, что сплю, то даже не удивился. Мне не раз приходилось слышать о феномене осознанного сна, и теперь лишь терзал лёгкий интерес о достоверности всех этих рассказов. Тем более, в меня влили несколько литров обезболивающих, снотворных и жаропонижающих лекарств, изменяющих мировосприятие, так что их эффекты тесно переплелись, воплотившись в апатию, аффектом выступив в моей связи с самим собой.
- Как тебе здесь? - внезапно раздался тягучий мужской голос, в котором проскальзывали дикторские интонации. Он был правильно поставлен и точно построен, словно старинный инструмент, который бережно хранят, лишь раз в вечность, в абсолютной тишине, заставляя извергнуть несколько безупречных нот.
- Хорошо, только пить охота, - вздрогнув от неожиданности, ответил я.
- Так всегда после напрасной и бесполезной капельницы, - грустно произнес он.
- Я сплю?
- Как ты успел заметить, полагаю.
- А кто ты?
- Твой старый знакомый. Последние десять лет ты усердно бегал от меня. Отказывался, прятался, даже пытался навсегда забыть обо мне. Вспомнил?
- Ах, это всего лишь ты. Наконец-то. Я уж начал было сомневаться.
- Я за тобой. Только в этот раз никакой амнистии, - его слова звучали твёрдо и убедительно, но я оставался абсолютно спокойным, ощущая полное отсутствие желания оспаривать его решение.
- Ладно, я и сам давно готов.
- Это значительно облегчает задачу, - в интонации говорящего можно было уловить дружелюбные нотки. - Иди, попей, я подожду тебя, но недолго.
Ночь отступала. Я понял это, даже не смотря в окно. Багряная полоска пробивалась сквозь горизонт на востоке, пытаясь осветить небосвод и заполнить землю светом. Пить хотелось всё сильней. Казалось, что пустынные ветра осушили моё горло, оставив лишь выжженную кожу, которая покрылась трещинами, выпуская чёрную, непохожую на кровь вязкую массу, которая тут же превращалась в чёрные комочки, напоминающие капли застывшего на солнце мака, когда его срезала рука афганского мальчика. Вены трепетным стоном отозвались на давно забытые моменты, прося пустить по сосудам дозу живительной свободы, растворяющей мысли. Я улыбнулся, вспоминая, как мы собирали «слёзы мака», когда достать героин было практически невозможно. Иногда я думаю, что это были самые лучшие моменты в моей жизни.
Мне надоел алкоголь, потому что он не помогает перенести боль, а лишь отдаляет её приход. Можно слезть с морфинов, но забыть это чувство навсегда невозможно. Когда ты решаешь завязать, ты пьёшь горькую, потому что алкоголь убивает в тебе личность, оставляя лишь безвольное тело, лишённое эмоций, которому вскоре придётся ощутить всю прелесть желания укола, но которое снова потянется к бутылке дешёвого портвейна или дорогого скотча, обжигающих горло огнём тартара, помогающим осознать свою никчёмность. Ты становишься джанки, который потерял последнюю силу воли.
Я поднялся, и перед глазами поплыли разноцветные круги. Кажется, организм сжигал сам себя, оставляя лишь отблеск разума, пытающийся пробиться сквозь пелену опьяняющей болезни. Я дошёл до умывальника и включил воду. Струя касалась кожи, но я ничего не чувствовал, как будто руки принадлежали не мне. Казалось, что из груди, из самого центра, по телу распространяются волны вибрации, отдающиеся покалыванием в конечностях. Я потерял способность чувствовать. Реальность сдавила мою голову, заставив закричать. Я умирал. Смерть ехидно стоял надо мной, ухмыляясь.
«Никакой амнистии… никакой амнистии… никакой амнистии…»
Скорее всего, ещё один образ растворяющегося сознания. Попытавшись преодолеть давление, сжимающее моё тело словно пресс, я на секунду вынырнул в реальность, ощутив, как раскалённые иглы пронзают каждый миллиметр моего тела, заставляя корчиться в муках боли, а весь мир бешено вибрирует, желая пробить барабанные перепонки ужасным монотонным звуком. Протянув руку, мне удалось схватиться за умывальник, но пальцы соскользнули, уничтожив последнюю надежду позвать на помощь, закричать, попросить пощады. Первые лучи солнца просачивались сквозь окно и ползли в мою сторону. «Перед рассветом…» - всплыл в сознании голос Роба Хэлфорда.
Стена треснула, выпуская тьму на охоту. Я видел, как пустота поглощает реальность, стремясь уничтожить всё, что можно, забрав меня в свой мир вечной пустоты. Последнее, что я ощутил, был липкий и холодный кафель, на котором я распластался, наблюдая угасание последних мгновений своего существования. Взгляд остановился на пустой кружке, лежавшей в нескольких сантиметрах от лица.
Я слеп, но тут не на что смотреть. Я глух, но тут нет звуков. Я нем, но тут не с кем говорить. Я не чувствую запахов, но здесь нет ничего, что источало бы аромат. Я не могу пошевелиться, но тут некуда идти. Моё сознание пусто и лишено мыслей. Я умер.
Его нашли на утреннем обходе, 28 мая 2012 года. Смерть наступила в 03:55, за две минуты до рассвета. Причины смерти до сих пор неизвестны. В свидетельстве лицемерно указана "двусторонняя пневмония". Что же явилось истинной причиной внезапной кончины замалчивается нашими "коновалами". Да я думаю, они и сами не знают.

Написано в соавторстве:
Мальчик Аутист.
Алекс.