Во-первых, я научилась кататься на двухколесном велосипеде. Это был синий олимпик, по наследству от старшей сестры. У него часто слетала цепь, но с этим я уже справлялась.

Если до этого мне разрешали кататься только возле двора, то тут всем резко стало пофиг и я получила первый опыт самостоятельности, а также ощутила вкус свободы, который уже не смогла забыть. Маленькой горькой свободы.

В садик я не ходила, присматривала за нами, мной и младшей сестрой, прабабуля, которой уже было 90. Она была достаточно бодрой для своих лет, правда. За младшей она исправно смотрела, а за мной уже было не угнаться, я садилась на велосипед и мчалась по нашей практически деревенской улице, крикнув только, чтобы недалеко.

Родители были на работе, у них часто совпадали смены, а старшая сестра, ей уже было 17, была или у подружек, или у другой бабушки, тяжёлые отношения у неё тогда были с моим отцом, её отчимом. 

А ещё, хотя я этого и не знала тогда, это ж был 1998, всё неслось в дикую пизду, дефолт. Маме до сокращения оставалось полгода. Зарплату иногда выдавали консервами и у нас был ящик сгущёнки, но не всегда был хлеб.

Но у меня был олимпик и свобода кататься по улице, которую я тогда совсем не боялась. Я подружилась с мальчиком Олегом, он уже в классе третьем или пятом был, взрослый рядом с шестилеткой! Но наверное ему было скучно и мы играли в песке возле его дома. 

А в следующем доме жила баба Варя, очень старенькая, сухонькая, в огромных круглых очках. Она выносила табуретку и сидела возле дома, под деревьями. Там было огорожено невысоким забором и под ногами у нее была густая зелёная трава, гусиные лапки, в основном. Я часто приезжала к ней, поболтать. О чём могли разговаривать соплюха и старуха? Не помню. Но мне нравилось с ней общаться.

А в 5 часов вечера, вдалеке появлялся силуэт мамы, она шла с работы. В руке хозяйственная сумка (пустая или с едой?), серый китель, юбка до колена. Я садилась на велик и неслась её встречать, радостная, счастливая. Мама! А она устало спрашивала, как дома дела, как сестрёнка, почему я за ней не смотрю.

– Так она с бабой Устей!

Я и Олимпик. Лужи на земле, грозы были частые тем летом. Запах листвы. Всё огромное и значительное. Длинное-длинное лето. И даже август, страшный для взрослых, меня не тронул... до поры.

Маму скоро сократили и у неё началась тяжёлая клиническая депрессия. Это я сейчас знаю. А тогда она только плакала или говорила, что у неё болит ВСЁ, даже волосы, и как жить, и как нас поднимать, лучше бы я сдохла, говорила мама. Отец запил как никогда, а ведь и до этого было неслабо. 

У мамы началась не только депрессия, но и тревожное расстройство, она была теперь дома и не разрешала мне отходить от дома и разговаривать с мальчиком Олегом или бабой Варей, играй только возле дома, если кто-нибудь к тебе сам придёт, но и то, не со всеми! Не катайся по улице, не дальше нашего огорода! Ей нужно было с кем-то разговаривать, она не разрешала мне отходить далеко и рассказывала всё про работу, почему её сократили, а шлюху -бухгалтершу нет, да и помогать надо было, мыть посуду хотя бы и подметать, уже взрослая, хватит шлындать.

Тогда и я начала всего бояться.

Везде были новости про дефолт, про то, что кого-то убили, голову отоезали, а я боялась, что мама умрёт, она вся почернела... только плакала или кричала. И никуда, никуда не отпускала.

Когда я уже закончила школа и уехала, как и все, в 17 лет из дома учиться, она восприняла это как личное оскорбление и долго тянулись отголоски той депрессии. Да и моя депра была корень от корня оттуда, из далёкого теперь 1998. 

Но мне до сих пор снится, что я еду по улице, до самого её конца, на Олимпике, цветёт со всех сторон черемуха, мамин силуэт на горизонте. Небо отражается в лужах, откуда-то доносится музыка. Сюткин, кажется