на улице - кофе и Питер, терпи. там выныривают из метро красивые

и далекие, берут друг друга губами за губы, губами за пальцы,

смеющиеся, милые, цветные. а ты только и можешь стоять с ними рядом,

беспомощно улыбаться - у тебя нет таких губ, таких трехкомнатных квартир.

и сердце-то у тебя всё в пломбах, в пломбах. и руки в тромбах. и жизнь в траблах.

забитое наглухо детство. короче, давай короче, и в одной комнате можно

быть одинокими, и долго падать в пробелы электронного письма, как в снег, и ночью

всегда кажется, что не услышат. забьем на этот межладонный проём, пойдем на красный,

поговорим по дороге самыми затасканными на свете (на лене и кате) словами.

ни обнять, ни ударить. внешность у тебя в нежность, а я, как дурак, вцепилась

тебе в куртку и стою, молчу, привыкнув, что все разговоры доходят до переломов.

останься, а то я совсем остыну. жалобно поскулю в спину автобуса, развернусь и

поеду на залив заливать горе. пять минут, за которые можно спятить. и потом дли недели

не для меня, но только возвращайся. как нарочно накрапывает боль, стонут движения,

до жжения пробки по утрам раздражают, слышим, как нас ничего больше не связывает:

ни голосовые связки, ни бинты, ни килобайты. облезлое метро не налезает на город,

не может без паники пьянок и бьющих ног, а мы все просим, чтобы с нами поговорили,

просим в телефон людей, которые молчат. окончательно так, до нервных окончаний,

безнадежно, насовсем. мама, я не знаю, откуда бывает так грустно посреди

переполненного проспекта, зачем так орет в уши ветер, и как взять и заткнуться.

"на улице, чай, не Франция" - и Бродский, как всегда, прав.

на улице - кофе и Питер, терпи. впалые щеки подушек, выпирающие ребра батареи,

арки домов как красиво очерченные брови. я не блюю стихами, я ими люблю.

мы - это когда один поцелуй в ключицу больнее удара.