Многоплоден северный лес и грибами, и ягодами. В советские времена с леса получали еще живицу, я застал те времена, когда летом в лесу строились временные хижинки, в которых жили иногда семьями лесохимики. Вообще, живя там всё лето не один год, я успел проследить судьбы многих людей, изгнанных обстоятельствами жизни в северную деревню. Были и романтики, но эти ушлые граждане долго не задерживались, течение жизни и охота новых мест выносили их оттуда. Другие же, как-то спивающиеся добытчики живицы или высланные из Москвы за тунеядство, острожные, нашедшие здесь себе спокойную вдовиху, веселые лесозаготовщики и геологи, дорожные строители, просто гуляки по жизни могли остаться. Многих помню и все почти пошли на дно, умерли в алкогольных корчах. Был такой тихий алкаш, старик Судов, имени не осталось, по кличке Поп, так как говаривали, что он учился в семинарии, впрочем, ему это впрок не пошло. Какие-то грехи загнали его в наш угол, где он и провел несколько своих последних лет. Он постоянно покупал конфеты, и с кульком ходил, потчевал детвору. У него была своя свинья, которая собачкой бегала за ним, приводя местных в недоумение. Свинья вообще там какое-то особо опекаемое животное, его почти никогда не выпускают на глаза даже соседей, боясь, видимо не только сглаза, но и просто завистливых судорог. Я с этим Судовым сдружился, ходил к нему в гости, в скудную, по бедняцки чистую комнату, где вместо обоев - страницы журнала "Огонек". Он что-то там мне рассказывал про светлое прошлое, и про гиблое настоящее, горящими своими глазами пугая меня иногда. Был он той еще скользкой рыбой, и ходил я к нему со скуки больше, было мне тогда лет 12, наверное. Он постоянно у всех одалживался, врал и спивался на моих глазах, оскотиниваясь. Как-то он, проходя мимо дома, съязвил что-то моему деду, недавно отворотившего его от нашего дома за долги и грязный язык. Дед схватил вилы, и пошел к калитке, словесно обещая подколоть пьянчугу по-своему. Бабка, увидев, что дед завелся по-настоящему, запричитала про грех и тюрьму из-за дерьма, но попыток отобрать вил не предпринимала, чем меня немного озадачила. Судов же вот здесь и показал всю свою натуру: он как-то странно извиваясь, гримасничая, припадая к земле, кликушничал и матерился, у рта показалась белесая пена, настолько его возбудила сама возможность быть поддетым на вилы. Сухой, черный лицом, страшными своими глазами он был похож на тяжело больного на смертном одре. Он выразил в той своей сцене интересное сочетание пьяной бравады, готовности к пожертвованию своим животом и инстинктивного понимания неиллюзорности угроз деда, заставлявшего его отбегать всё дальше. Маски шута, жертвы, рыцаря быстро перетусовывались карточным веером на его лице, созидая картину убогую и стыдную в тех декорациях. С тех пор я охладел к нему не без наставления со стороны домашних. Он умер той же зимой, замерз пьяным в своем доме, одинокий и злой. Когда его нашли, лицо его успели попробовать крысы, начисто обглодав щеки, уши, выев глаза. Крысам тоже несладко приходится зимами в бедных домах. Но я почему-то без злобы его вспоминаю, он был несчастным человеком, а может это всё его конфеты на меня еще действуют, или забавный его друг неразлучный хрюша. Много таких пассажиров там сгинуло.