Дед мой тоже был охоч до рюмки, пока ему не проломили голову тривиальным чайником. Я помню ревущую бабку и кучу пропитанной кровью одежды. Она выходила его в обмен на обещание не пить больше вообще. Так и было. Как невесело кто-то шутил из родных, бабуся проявила в полной мере свое природное коварство, подловила деда в безысходной ситуации и добилась своего. Дед больше никогда не выпивал ни разу. Лишь в день рождения он как-то виновато, под давлением всей родни и после бабкиной положительной резолюции процеживал неохотно рюмку вина. Я почти не застал его запойного периода, точне в памяти мало что могло остаться, так как дед дома бывал редко тогда. 
Память выталкивает из глубин прошлого сотни осколочных воспоминаний: впечатлений, запахов, вкусов, сцен. Вот дед поднимает меня на руки, мы только что прибыли в деревню. Стоит зонкое чмоканье и вздохи-ахи, бабуля до этих дел мастак. Дед целует меня в щеку, я чуствую его колючую небритость и кисловатый запах его, он большой и очень сильный. "Знаешь, как алеуты здороваются?"- я мотаю отрицательно головой, застенчиво отводя глаза. "Они носами трутся, вот так!" - дед подносит меня к своему лицу и несколько раз задевает мой нос своим большим крючковатым. - " У них ведь холод собачий, руки не достанешь из варежек, а целоваться, это бабке вон нравится" - дед стремительно меня завоевывает своей независимой позицией, тем более поцелуи со старыми людьми меня тоже не прельщают. 
Я часто рядом с ним, вот он берет меня на перегон коров за десяток километров через лес на луга, кормиться. Я правлю коров по одной из сторон дороги, они реально огромны для меня, кажется меня не замечают вовсе, их лиловые бездонные глазищи опасны только своей зомбячей бездумностью. Чуть позже, когда я уже отважно их нахлестываю вичкой с прикрикиванием по дедову наставлению, я становлюсь для них более авторитетным, чем просто двуногая писклявая собаченка, от которой они отмахивались своими бошками недавно, громко выпуская ноздрями воздух и заставляя этим панически отбегать от них.