Я посчитал себя излишне даже сильным оскорбленным, чтобы как-то пытаться объясниться с дедом, и просто перестал с ним разговаривать. Между нами и так уже давно не было такого непринужденного общения еще и до его болезни. И дело скорее в моем вдруг открывшемся с наступлением юношеской поры душевном затворничестве, выражавшееся естественными для таких случаев приметами - неразговорчивостью, спонтанной раздражительностью и конфронтацией со всем и всеми ради самой идеи конфронтации. 
Тогда я уже немногим отличался от себя нынешнего. Мне это казалось отличным способом самовыражения - рубить налево и направо, цинично зубоскалить, открыто выражая неприязнь всем и вся, и особо не заморачиваться за субординацию. Эти черты в чем-то переняты мной от деда, человека эмоционально закрытого для постороних, он держал дистанцию с большинством окружающих. Вполне искренние добродушие, гостеприимность всегда имели некие пределы, попытки зайти за которые наталкивались на его достаточно крепкое и прямолинейное сопротивление. 
Он не общался по душам с пьяницами, ибо у них цель панибратства недалекоидущая - обычно занять на бутылку до завтра, а вернуть как уж черт дорогу заломит. И пьяни там, что блох до бани. Поэтому дед, держа оборону собственной трезвой жизни, очень прохладно в общем встречал таких гостей, обычно он нетерпеливо и открыто неприязенно выслушивал на веранде их гундеж, быстро пытался их спровадить. Людям же не пьющим беспробудно, с которыми у деда были в основном добрые взаимоотношения, самим было некогда по гостям гулять. 
Среди крепких хозяйств была налажена устоявшаяся взаимопомощь, всегда можно было попросить прийти помочь на помощь в деле, но при этом нужно было быть готовым помочь своротить и чужую гору. Конечно, распрей и обид между семействами хватало. Хотя за столетия компактного проживания все стали поголовно далекой родней, это не останавливало рукоприкладства, злых сплетен и вредительства. Вот к кому ходили многие на калым, дак это к практически слепой бабе Поле из соседней деревни. Ей бескорыстно помогали вскапывать огород, посенокосить, приносили угощений всегда. И дело не в её добром нраве. Верили, что она ведует. К ней ходили с зубной хворью и с печалью сердечной. До врачей далеко, до Бога высоко, вот и выручала бабка Поля местный бесхитростный люд. Зубы она заговаривала, привороты творила, злых наговоров не делала, говорили, ни за какие приношения и обещания. 
Была она сухой, редковолосой, глаза невидяще смотрят вверх куда-то, полные губы всегда полуоткрыты, обнажая её торчащие беспорядочно редкие зубы. С виду баба Яга, но не совсем такая страшная, было в ней всё-же нечто блаженное и отстраненное, при этом кроткое и мудрочуткое, что не отталкивало от неё. Она всегда в магазине, где в ожидании хлебовозки к обеду собирались ходоки со всей округи, внимательно всех слушала и по делу изредка вмешивалась. Она видела лишь тени людей, как говорили, поэтому обращаясь к кому-либо, поворачивалась в сторону собеседника, невидящим своим взором и размытым углом обозрения лишь обозначая направление речи, приводя меня в ужас, если я оказывался в её гипнотическом поле.
Была она всегда со всеми ласкова и улыбчива, правда улыбка эта была немного приторно застывшей в постоянно предуготовленном извинении и вежливом внимании к окутывающему её шумному сумраку, как универсальная маска толерантности. У бабы Поли был муж, высоченный, статный старик с говорящим прозвищем Немко, я его редко видел, но запомнил его веселые глаза и богатейшую мимику на лице, коими в купе с выразительной жестикуляцией он весело общался со всеми. 
Рвущаяся из недр веселой его души прям таки неуемная волна впечатлений, натыкаясь на плотину немоты, с брызгами перехлестывала её, обрушиваясь мимическим бенефисом на собеседника. Это один из немногих людей в деревне, кого дед специально встречал у калитки, и с искренним удовольствием с ним общался, приглашал в дом на чай. Я стеснялся этого большого дядьку, но симпатизировал его детской непосредсвенности и открытости. Баба Поля и Немко представляли столь экзотический дуэт, что всегда были центром внимания, если появлялись на людях совместно. Бабка моя их не особо привечала, называя ведьминой парой, сплетничая, что бабка Поля мужа своего специально обезъязычила, правда, затруднялась сказать, за что именно. Бабуля моя очень набожна, каждый вечер читала в темноте на сон сокровенную молитву, в ходе которой неизменно дважды проговаривала перечнем имена всех родных ей людей, которых она вверяла небу, и число которых ограничивалось лишь с целью не сбивать ритуальный магический ритм затянутым перечислением имен, поэтому список заканчивался обобщающе : "здоровья и силы Венюшке, Линушке, Алешеньке, Женюшке, Сашеньке, Володеньке, Валюшке и т.д.... и всем родным и близким, и всем крещенным". Степень непоколебимости и искренности её веры были прямо пропорциональны её непросвещенности. В той вере был тот коренной, нутрянной дух темного средневековья, дыханием праматерей пронесенный свозь череду безразлично жестоких лихолетий боен, голодных мороков, эпидемий, с его изгобленным до сказочных былин мировидением. И веру такую никакое просвещающее воззвание не пошатнет, потому что будет бить в воздух.