Размолвка наша с дедом стала к моему стыду для неё тоже настоящим испытанием. Она предпринимала все способы дипломатически всё уладить, и у неё были все шансы, если бы не наша с дедом баранья упрямость. Трапезничанье в деревне происходит у всех вместе, с одной миски для пущей экономии времени, поэтому, опоздав к столу, можно было уйти "не солоно хлебавши". Вот так вот мы и ели по заведенной привычке вместе, не смотря друг на друга. Бабка же смотрела на нас с горькой расстерянностью, вздыхала, качая демонстративно головой. 
Я быстро поглощал бесхитростную бабкину стряпню, коей обычно был овощной салат со сметаной и наваристый овощной же суп. Это пожалуй, едиственные минуты, когда мы с дедом рядом. Всё остальное время я старательно избегаю встречи с ним, и это, по понятным причинам, мне не сложно осуществлять. 
В мастерскую, обложенную дедовским ветом, я какое-то время, и правда, не захожу, также демонстративно перестал проявлять инициативу в домашних делах, искренне с растройства к ним охладев на время, чем даже раздосадовал бабушку еще больше. Она никогда не скрывала своей мечты, что я навсегда останусь в деревне, женюсь на соседской девке Ленке, и буду жить крепким хозяйством в отчем доме, о чем непрестанно мне говорила. 
Я, конечно, не давал ей повода надеятся, будучи всегда с ней честным, что смогу взять на себя такую ответственность, не несущую в перспективе никаких материально ощутимых благ. Мне очень хотелось, чтобы дом моих предков, ставший мне очень близким, и дальше существовал. Но чуствовал себя лишь Робинзоном, каким-то обманным способом заманенного на остров, которому сужденно утонуть. 
Дед рассказывал, что до коллективизации в хлевах дома было до пяти коров, лошади, без числа овец, хозяйство было крепкое и зажиточное. Усердие в работе никогда, как говорил дед, не заставляло их ходить просить по дворам куска хлеба у чужих людей, жить чужой милостью. На слове "чужих" он делал особый акцент, и то, что в тяжелые времена коллективизации и войны их семья не потяряла числом, он ставил в заслугу суровому своему отцу Евлампию, облик которого остался на желтушных фотографиях, небрежно расстерянных теперь. 
Мне не льстило быть тем избранным, что один из сотни родственников, расплодившихся из двенадцати единоутробных, должным стать хранителем родового очага, обреченным на трудоголическую карусель до конца жизни. Всё расширявшееся вокруг запустение не добавляло оптимизма. 
Те дальние для меня родственники иногда наезжали ватагами на несколько дней, превращая размеренную нашу жизнь в осточертевающий быстро балаган, обычно я спал в эти дни на вышке, чтобы с ними не пересекаться. Это такая маленькая избушка, стоящая под общей крышей на большой избе. Тоже отличное место уединения, если бы не предательски скрепящие половицы, выдававшие с головой, что там, наверху кто-то есть. 
Вообще дедов дом очень большой, зная его наизусть, я мог оставаться почти незаметным для гостей, не особо себя стесняя в передвижении, своеобразно играя в прятки с ними. Настолько вот я презрительно их недолюбливал за то, что они приезжали сюда просто так погостить, погорланить до ночи, не понимая, что завтра им спать хоть до обеда, а у бабки подъем в пол-пятого, к примеру. 
Меня бесило их поверхностное дежурное любопытство, снисходительное панибратсво этих незнакомых мне почти дядек и тетек, заехавших сюда, как на встречу одноклассников. Они вели себя неуместно развязно, ходили по дому, что-то вспоминая и смеясь, живя прошлым в моем придуманном настоящем, оскорбительным пустобрехством еще стремительнее приближая щемящее осознание тщетности усилий и осязаемого уже забвения, нависшего над домом.