Вряд ли меня тянула туда любовь, как иногда мечталось бабке настолько сильно, что она, казалось, в это в итоге поверила сама. 
Сватали меня, как я говорил, за соседку мою, немногим меня старшую, звали её Ленкой. Но с Ленкой я бегал с голодранных пор, мы с ней были друзья, или как она говорила, брат с сестрой, и переступить этот Рубикон я не решался. Только однажды, в первый мой день приезда, мы компанией отмечали это дело, а потом пошли с ней на реку купаться. Мы шли в обнимку или за руки, как позволял рельеф, в мягких теплых объятьях светлой июньской ночи.

Там тоже те же белые романтические ночи, что и Питере, когда солнце только чуть закатывается за горизонт, на пару часов, оставляя за себя белесое свечение на треть неба, и вот короткие и неуверенные сумерки быстро растворяет набегающее зарево рассвета. 

Мы искупались в еще не совсем прогревшейся воде, а потом долго сидели лицом к реке, булькаясь ногами, тесно друг к другу прижавшись, о чем-то там шептались и смеялись. Понятно, что на пляже, расположенном в двух километрах от ближайшей деревни, романтиков больше не было. Мы были одни посреди большого отмытого до песка паводком мягкого мелкозернистого пляжа длиною метров двести и шириной метров тридцать, поросшего редкими лопушатником. Вода, небо, песок, теплый сумрак, хмельная девушка сидит между моих ног, спиной облокотившись мне на 
грудь, наши руки играют с песком и в сыпучей зяби, встречаясь, переплетаются. Я был недостаточно пьян, т.е. и сооответсвенно и смел, для развенчания обозначенной между нами родственной дружбы. 

Основным для себя оправданием своей нерешительности тогда я счел тот свой домысел, что заниматься любовью на полную катушку в песке травматично для нежных тканей, а в речной воде негиенично. Но это отговорки, я просто не представлял себя с ней. Никуда дальше легких поцелуев мы не зашли, и отравились домой уже на рассвете, который своим холодком выгнал из нас хмельное наваждение. Фулл роматник адвэнчер ин вилладж стайл, впрочем, состоялся. Типа отношений мы не сменили, оставшись названными братиком и сестричкой, о том вечере вспоминали с улыбкой, и не более того.

Вообще в деревне мало красивых людей, какими их представляешь по советским агиткам. Все девушки с крепкими большими задками, налитыми грудями, небольшых ростков, в основном, и деревенским дурновато-глуповатым отпечатком на лице. Дородные и неутомимые, при этом доверчиво кроткие и трогательно заботливы с друзьями, неугомонные хохотушки на вечерах, если есть настроение и силы. Во многих красота не в фигуре, а в стати, в озорном блеске глаз, в улыбке. Они как вырублены топором, наспех и нарочито грубовато из практических целей, но при этом почти все одинаково симпатичны своей простотой и открытостью. 

И нет такого Задорного, который смог бы сдержать натиск язвительного подначивания от бабьей зубоскальной бригады, а если 
подберутся в неё языкастые дуэты и квартеты, то только держись. Нет никакой цензуры и запретных тем, все слухи и басни,
давние "грешки" жертвы, его физические изъяны под грохочащий дружный смех будут анекдотически разыграны и в ролях показаны. И беда тому, кто вдруг озлоскалится на шутки, хохоту еще прибавиться только. 

В таком ключе проходят общие работы, когда несколько хозяйств совместно проворачивают трудоемкие этапы сенокоса: метание зародов или же перевозку досушенного сена в конце лета в сеновалы, поближе ко скоту. Конечно, это не всегда так уж прямо весело, но без подбадривающих шуточек, подначивающих окриков не идет работа, как надо. Через удушающую усталость, подкашивающиеся от нагрузки ноги, отнимающиеся руки, потрясывая отбитыми до онемения плечами, народ, похахатывая и покряхтывая, проворачивает большую работу. 

Вообще, конечно, сенокос главное событие лета. Когда-то все земли были колхозными, и сенокоса для себя не было рядом, уезжали на далекие луга, косили ночами, ибо с утра на работу в колхоз. В мое там бытие колхозные земли уже раздали местным, да кроме того еще остались бесхозными много полей. Самыми лакомыми были огороженные и ухоженные сенокосы, в основном у домов и в сырых логах вдоль.