А Л. П. Берия горделиво пошевелил туда и сюда тем, что раньше у него было языком, и доверительно сообщил Меркулову:

 — Я теперь сам себя балую, понял? Никаких девочек не надо, да? Это еще что, Меркулов! Я тебе сейчас такое покажу... Слушай, закрой глаза на минуту.

 — Да, Меркулов, кому доводилось это испытывать — блаженнейший из смертных... Одно, знаешь, мне не нравилось — никак не могла эта грымза преподавательские свои замашки оставить, слушай, ну, совершенно нечуткая женщина. Ей бы что-нибудь ласковое сказать, а она все по сюжету: как вы держите язык, товарищ нарком Берия, глубже, глубже... в общем, все чем-нибудь недовольна, да. Мне уж тут китайские коммунисты, я попросил, одну книжку перевели, подарили — «Дао любви» — ну, слушай, по учебнику все делаю — и все равно ей не угодишь. И еще, слушай, что плохо, — Налбандян не выдерживал, — армяне, они что, все что ли такие слабонервные, как ты думаешь? — ему рисовать надо, а он возьмет да свалится на пол. Я ему говорю: ты, может, питаешься плохо? — он отвечает, — нет, товарищ нарком, это я от избытка чувств.

Ну вот, а потом, Меркулов, — и чего это на меня нашло? — ошибку я сделал. Думаю: как же так, у меня ведь жена, надо ей объяснить, совестно, слушай, — получается, изменяю, да? Вот как-то собрался с духом и говорю: слушай, жена, серьезный разговор к тебе. Я тут теперь езжу к товарищу академику Лепешинской, клитор ей разрабатываю, но ты не думай, я тебе не изменяю, мы с ней Налбандяну позируем для картины, это у нас партийное поручение такое. Ну, знаешь ведь — женщина, она как понесла на меня, ай, Меркулов, — никогда такого не было. Я говорю: позвони Кобе, если не веришь. Она звонит: так и так, товарищ Сталин, мой... ну, она меня нехорошо назвала, — говорит, что у Лепешинской клитор сосет, что ему это партия поручила. А товарищ Сталин ей: а зачем же товарищ Берия раскрывает своей жене важную партийно-государственную тайну? Короче, Меркулов, поняла она все, но ты понимаешь? — потребовала, чтобы мы с Лепешинской позировали Налбандяну при ней. А то, говорит, я тебя знаю — ты на куннилинге не остановишься, а про другое в сюжете нет, так что я за тобой сама пригляжу, чтобы разврата не было.

Закрывший глаза Меркулов услышал, как звенит пряжка ремня, а затем что-то горячее мокро облизало ему ухо. Непроизвольно отодвинувшись, Меркулов открыл глаза — и обомлел. У его стула со спущенными штанами стоял, торжествующе ухмыляясь, Лаврентий Берия, и меж ног его, перед самым лицом Меркулова, свешивался широкий, красный и слюнявый... язык!!! И Меркулов, подобно слабонервному Налбандяну, икнул и мешком повалился на пол.

P. S. На секретном заседании Политбюро наркому Л. П. Берия за разработку клитора товарища Лепешинской была присуждена закрытая государственная премия.

Входим, Лепешинская уже неглиже, покрывалом накрылась, ну, Налбандян мольберт установил. Я спрашиваю: товарищ Лепешинская, вы понимаете, что сюжет подразумевает раздельное местоположение меня и вас? А Лепешинская, стерва, даром, что ли, самому Лысенке очки втирала, сразу и вскинулась: вот и видно, товарищ Берия, что вы и впрямь не освоили основы куннилинга, потому что при нем раздельное местоположение совершенно исключено, я говорит, еще раз убеждаюсь в гениальной прозорливости вождя товарища Сталина, что он так мудро выбрал тему для живописного шедевра! Да, Меркулов, не прошел номер — пришлось, слушай, встать на четвереньки да и... знаешь, какие ощущения? Хочешь, расскажу?

Меркулов вновь неопределенно пошевелил руками. Л. П. Берия почмокал губами, лицо его приняло мечтательное выражение, и он погрузился в сладостные воспоминания.

 — Совсем не думал, слушай... Мой язык таял в блаженстве... Седые жесткие волосы товарища Лепешинской приятно покалывали мои десны... Ее хриплые стоны сладкой волной ударяли мне прямо в мозг... «Вот оно, счастье, каким наслаждаются праведники в раю», — подумал я, едва не теряя сознание от полного упоения.

Лаврентий Павлович остановился, снова почмокал губами, еще раз вздохнул и, закурив сигарету, принялся рассказывать дальше.

 — Предлагаю обсудить дополнительный пункт повестки дня. Какой? — спрашиваем. А Коба, слушай, одно слово — гений всех времен — он что говорит: надо, мол, серьезно подойти к тому, чтобы увековечить память творцов светлого социализма. Ну — все за, единогласно. Коба по кабинету походил и продолжает: предлагаю, говорит, запечатлеть каждого из наших государственных деятелей в каком-нибудь монументальном полотне. По утвержденному списку и с утвержденным сюжетом. Ну, опять голоснули за. Предлагаю, говорит Коба, для товарища Ворошилова такой сюжет: «Нарком Ворошилов проверяет охолощенность жеребцов в вверенных ему Вооруженных Силах». Ворошилов, слушай, обиделся чего-то, стал доказывать, что ему, мол, такой сюжет не подходит — но ты же Кобу знаешь? Он только глазами сверкнул и спрашивает: ты что же, Клим, против линии партии идешь? Поставили на голосование — все за, Ворошилов воздержался. Потом вождь для Молотова сюжет представил — я бы, слушай, никогда не догадался, — «Товарищ Молотов разъясняет работницам фабрики «Красная Заря» постановление ЦК о недопустимости метеоризма во время проведения политзанятий». Все опять за, Молотов — воздержался. А Коба походил еще по кабинету и говорит: предалагаю начать монументальную живопись с наркома товарища Берия. Почему с меня? — говорю. А товарищ Сталин и пошутил: вдруг, говорит, помрешь скоро — как же тогда донести до потомков твой светлый образ? А сюжет какой? — спрашиваю.

 — Как ты думаешь, какой? — внезапно спросил Меркулова легендарный нарком.

Поздним вечером к чекисту Меркулову неожиданно заглянул Лаврентий Павлович Берия.

Меркулов изобразил на лице внимание. И Лаврентий Павлович, поблескивая своим пенсне и куря сигаретку за сигареткой, рассказал ему историю интимного, а вернее — интимно-государственного содержания.

 — Слушай, Меркулов, только поклянись, что никому не расскажешь, — дело величайшей секретности. Атомная бомба рядом с этим — тьфу, семечки. А рассказать, слушай, тоже кому-то хочется, не все же в себе такую тяжесть носить, верно? Ну вот, слушай, несколько лет назад было, Коба говорит на Политбюро:

И стала она на этюды со мной ездить — понимаешь, Меркулов, ну, не в кайф, совсем не то стало, а? Лепешинская свои указки дает, жена тут же над душой стоит, Налбандян сопит, как чайник, проверяющие из ЦКК заходят — ну, интимное же дело, а? Я уж говорю Налбандяну — ты закругляйся со своими зарисовками, — ну, он через пару раз сказал, что ему эскизов хватит.

Лаврентий Павлович сделал паузу, лукаво блеснул пенсне и спросил:

 — Слушай, ясно, что картина... Я про другое — ни за что не догадаешься, Меркулов... Знаешь, что у Лепешинской выросло? А знаешь, на сколько? На десять сантиметров, во как, понял? А у меня, ты посмотри...

И товарищ Берия широко открыл рот. Не веря своим глазам Меркулов увидел, как оттуда высовывается — нет, не язык, а... самый настоящий фаллос! Вот это да!

 — Как по-твоему, Меркулов, что из всего этого получилось? Из нашего, знаешь, дао любви с Лепешинской?

 — Картина, наверное, — осторожно отвечал Меркулов.

Меркулов только развел руками. Л. П. Берия вздохнул, покачал головой и продолжил:

 — «Академик Лепешинская уличает наркома Л. П. Берия в невладении основами куннилинга». Я-то, слушай, и не знал ни про какой такой куннилинг — думаю, это что-нибудь из биологии, мичуринские опыты какие-нибудь. Взял, знаешь, да и проголосовал со всеми за. Ну, в контору приехал, спросил кое-кого — слушай, — ну, мороз по спине продрал. Это что же, думаю, у этой старой дуры я буду п... сосать? И чтобы меня в таком виде для потомков выставили? Скажи, ну, обидно же, а? Стал Кобе звонить: так и так, товарищ Сталин, недоразумение получилось, из-за личной скромности не могу себя увековечить. Коба и слышать ничего не хочет — не спорь с линией партии. И то сказать, сам ведь голосовал, а теперь отказываюсь — глупо, слушай. Ну, приезжает ко мне личный конвой с предписанием приступить к натурным этюдам. Хрен ли делать — поехал. Говорю — давайте к Налбандяну по пути завернем, пусть он рисует, я других портретистов не признаю. Позвонили Кобе, согласовали — он не против. Забрали Налбандяна — Меркулов, какой он странный человек, а? — ознакомили его под расписку с секретным постановлением Политбюро, так и так — нет, все не верил. До Лепешинской все с разинутым ртом ехал и глаза выпучил, да, — наверное, думал, его разыгрывают.

 — Меркулов, ты когда-нибудь куннилинг делал?

А Меркулов не раз делал куннилинг, но не знал, что это так называется, и поэтому тупо переспросил:

 — Не тормошись, Меркулов, — успокоил он, — я так, сигаретку выкурить.

Берия закурил, сел задом на стол и рассеянно глядя в потолок спросил:

 — Чего?

 — Я вот тоже не знал, — вздохнул Берия. — Это, слушай, бабе языком — ну, это, — муську... Понял, да? Хочешь, расскажу, как я эти дела узнал?