А дальше не будет ничего. Я совершаю очередную ошибку, пытаясь кому то что-то объяснить. Люди сами по себе не меняются, их меняют внешние факторы. серьезные события. Никакие слова тебя не достойны, никакие истории тебя не изменят. Я не рассказал самого главного в этой истории, и сейчас рад быть вовремя опомнившимся. Постоянно обманываюсь в людях. В предверии 9 мая, когда людьми поднимают "рюмку за память" и восхваляют ветеранов, когда все группы, все стены Вконтакте увешаны хвалой ветеранам, а затем в обычные серые будни они умирают от одиночества. Я ненавижу вас, клянусь, что не подам вам руки тонущим, не говоря уж о приветствии, но немного зная людей могу быть уверен, что вам как то похуй.

Вообще, конечно, сенокос главное событие лета. Когда-то все земли были колхозными, и сенокоса для себя не было рядом, уезжали на далекие луга, косили ночами, ибо с утра на работу в колхоз. В мое там бытие колхозные земли уже раздали местным, да кроме того еще остались бесхозными много полей. Самыми лакомыми были огороженные и ухоженные сенокосы, в основном у домов и в сырых логах вдоль речек. Если хозяева по старости или ненадобности уже скота не держали, то приглашали добрых знакомых, чтобы те выкосили им участки. Мы выкашивали четыре огороженных участка и два "диких". Хозяйки придомовых участков всегда по мере сил нам помогали, и обязательно нас зазывали на обед. На столе в хорошем доме в любое время года есть кусковое варенное мясо в супе или в картошке. Обычно это вымоченные от соли или тушеные телятина, говядина, баранина или свинина. Постно хлебали лишь тунеядцы. Добрым соседям, не имевшим скота по старости, всегда приносили при забое скота гостинец - добрый кусок мякоти, который обычно заготовлялся ими в прок.

Вряд ли меня тянула туда любовь, как иногда мечталось бабке настолько сильно, что она, казалось, в это в итоге поверила сама. 
Сватали меня, как я говорил, за соседку мою, немногим меня старшую, звали её Ленкой. Но с Ленкой я бегал с голодранных пор, мы с ней были друзья, или как она говорила, брат с сестрой, и переступить этот Рубикон я не решался. Только однажды, в первый мой день приезда, мы компанией отмечали это дело, а потом пошли с ней на реку купаться. Мы шли в обнимку или за руки, как позволял рельеф, в мягких теплых объятьях светлой июньской ночи.

Что это за магия, которая привязывает тебя к определенному месту? Может, это просто привычка возвращаться к месту знакомому, заведомо безопасному, в котором был уже, чтобы отдохнуть. Вот так же в лесу, нельзя спокойно переночевать на незнакомой поляне, но если эти места излажены вдоль и поперек, то можно спать хоть под звездами, настолько доверие к "своим" местам ослабляет осторожность и страхи. И постепенно из просто места отдыха дом превращается в нечто отличное от конструкции из бревен, осиновая рощица становится не просто локальной областью с преобладающим одним видом растительности, и автомобиль уже не просто чадящая тачанка, да и кошка тоже не мяукающее мелкопитающееся. 

Размолвка наша с дедом стала к моему стыду для неё тоже настоящим испытанием. Она предпринимала все способы дипломатически всё уладить, и у неё были все шансы, если бы не наша с дедом баранья упрямость. Трапезничанье в деревне происходит у всех вместе, с одной миски для пущей экономии времени, поэтому, опоздав к столу, можно было уйти "не солоно хлебавши". Вот так вот мы и ели по заведенной привычке вместе, не смотря друг на друга. Бабка же смотрела на нас с горькой расстерянностью, вздыхала, качая демонстративно головой. 

Ей было неприятно видеть моё прохладно-ироничное отношение к её вере, и весь вид её в эти немногие минуты псевдо-богословских наших с ней диспутов выражал ту степень отчужденности, смешанную с жалостью, которую испытывают, например, к больным со стригущим лишаем, чем меня изрядно веселила. Вообще с бабушкой у меня были очень теплые и дружные отношения, которые ни с кем в столь длительной перспективе не повторилось даже близко. 

Я посчитал себя излишне даже сильным оскорбленным, чтобы как-то пытаться объясниться с дедом, и просто перестал с ним разговаривать. Между нами и так уже давно не было такого непринужденного общения еще и до его болезни. И дело скорее в моем вдруг открывшемся с наступлением юношеской поры душевном затворничестве, выражавшееся естественными для таких случаев приметами - неразговорчивостью, спонтанной раздражительностью и конфронтацией со всем и всеми ради самой идеи конфронтации. 

Однажды, бегая туда сюда по каким-то текущим делам, коими, если ты понял, в деревне полон почти каждый день, я проходя через комнату деда, увидел, его в позе его полуподнятия, он с трудом облокотился на локоть, и смотря на меня своими воспаленными от постоянного сна глазами (или это у него побочный был эффект коньюктивита от болезни), он как можно строже сказал: "Что ты там постоянно делаешь у меня в мастерской? Хватит уже." Вышло, конечно, у него это сипло и через силу, не грозно совсем. Но в твердых его взоре и позе замахивания рукой была выражена вся полнота его позиции, что не смог уже выразить его голос, что он хочет мне запретить бывать в ЕГО мастерской. И точка.

Дед был очень слаб, даже говорил он тихо и бесцветно, безэмоционально. Конечно, временами у него бывали улучшения, он немного ходил, выходил на крыльцо, где подолгу сидел на солнышке. Наглые куры, глупые и жестокие потомки динозавров, запрыгивали на скамейку и, пугая разморенного солнцем деда, клевали его руки, думая, что там есть угощение. 

Бабушка рассказывала, что они были очень дружны, вместе выпивали. Я лишь помню, как дед с дядей Костей с руганью гнули полозья для больших саней. Как-то по-нужному подготовленный и специально обтесанный брус загибали спиралевидно между особым порядком вкопанными столбиками, постепенно подтягивая веревки так, чтобы один конец наконец становился круто загнутым. Процесс занимал несколько дней. Спору и крику между друзьями по поводу технического регламента изготовления было столько, что загибались уши и трещала дружба, но в итоге вроде всё вышло более или менее достойно.